Опубликовано в журнале «Новое время»  №9, 5 марта 2006

На тропах йоги
Самообман и адекватность – в рифму

  В мировой философской и психологической поэзии изредка 

появляются книги, лирический герой которых помещен в будто 

бы чужеродную автору культурную и религиозную традицию. На 

ум в первую очередь приходит «Так говорил Заратустра» 

Фридриха Ницше, «гласящего» от имени древнеиранского 

пророка, и, конечно же, «Часослов» Райнера Марии Рильке, 

написанный автором от лица русского православного монаха, 

«возжигающего свою жизнь, как лампаду». В той же традиции 

выдержана и новая книга стихотворений Татьяны Пацаевой 

«Тропы йоги», только что опубликованная московским 

издательством «Линор».

Двойная игра смыслов, таящаяся уже в самом заглавии 

сборника, в отличие от упомянутых аналогов сразу же снимает 

с автора всяческие подозрения в каком бы то ни было 

лингвистическом и – шире – культурном эклектизме. Так слово 

«тропы», подразумевающее «торные пути», превращается в 

термин, обозначающий «фигуры речи». А уточняющий характер 

греческого tropos («оборот, речевой поворот, превращение 

слова в образ») в отношении к санскритскому yoga 

(«сосредоточение, единение, связь») отсылает к 

преемственности античной традиции относительно 

общеиндоевропейской не только в историческом, но и в 

языковом плане.

Тем самым прочитываемое на поверхности как метафора («связь 

по сходству») название книги на глубинном уровне проявляет 

себя метонимией («единением по смежности»), снимая 

противоречия между, казалось бы, разрозненными явлениями 

мира. Таким образом, возможные культурологические отсылки  к 

самому понятию некоей «духовной родины» на поверку 

обнаруживают с этой искомой «родиной» самое что ни на есть 

«кровное родство», обращая читателя к наиболее аутентичной 

модели мироустройства – к абсолютной гармонии архаического 

синкретизма.

По существу этот путь как раз и являет собой наивысшее 

понимание учения йоги, освоению «техник» которой, как 

сказано в краткой аннотации, автор и посвятил некоторое 

количество лет. При этом показательно отсутствие в книге 

самой практики йоги. Книга обращена, скорее, к ее теории. Но 

опять-таки теории – в аутентичном, исконном значении этого 

древнегреческого по происхождению слова. Теории – как 

«страстного и сочувственного созерцания» – будь то взгляд на 

«систему» снаружи или же изнутри. Так это представляется, 

например, в стихотворении «Шавасана»:

Лежа на ветхом ковре,

Вижу под веками тьму.

Небо спустилось ко мне,

Я поднимаюсь к нему.

Шавасана, единственная упомянутая в книге из существующих 

асан – статических упражнений, приблизительно переводимая 

как «поза небытия», являет собой переходную форму между 

двумя ступенями йоги – низшей, телесной («хатха») и высшей, 

духовной («раджа»). Цель этой практики – достичь 

«просветленного сознания» посредством сосредоточения на идее 

как таковой и последующем ее «стереометрическом» уточнении 

вплоть до исчезновения (очищения). Более знакомый западной 

цивилизации античный аналог этого состояния, получившего 

известность в Древней Индии как «бодхи», а, к примеру, в 

Японии – как «сатори», обозначается греческим словом 

«катарсис».

Так устанавливается тождество между понятием «Полноты Бытия» 

на Западе и «Небытием» – как абсолютным потенциалом – на 

Востоке. Впрочем, вероятно, и здесь уместнее говорить не о 

синтагматических аналогиях, а о парадигме самих традиций.

Стоит ли после всего этого, открывшегося автору, удивляться 

столь гармоничному сочетанию в его стихах таких вроде бы 

малосовместимых явлений, как, например, преподанные 

посредством древнекитайской философии причудливые узоры 

конечных хитросплетений женского и мужского начал «инь» и 

«ян» с запахом воска и ладана в русском православном храме? 

По-видимому, все-таки стоит: все они сами по себе, по версии 

автора, «неадекватны». Но в чем же еще их смысл и конечная 

цель – как не в единении между собой и как не в слиянии 

индивидуального духовного начала («атмана») с общемировым 

(«брахманом»)? Ведь только в этом выход из вездесущей 

«неадекватности». И именно так это видится автору в 

стихотворении «Не адекватно»:

Приходит мантра, я не знаю, что такое,

но я вступаю во владения Покоя,

потом я назову его брахманом

(природой, мудростью, творцом, самообманом),

там голос Вечности пронзителен и внятен,

и он единственный, кто адекватен.

Судя по всему, появление «самообмана» в ряду умозрений, 

предшествующих Абсолюту, все-таки не случайно. 

Древнеиндийские мыслители снимали «проблему 

сверхъестественного» одним-единственным положением: 

«Существующее в сознании – реальность». Но автор – 

московский поэт XXI века. И присутствие «здесь и сейчас» для 

него не менее важно, чем «всегда и везде». Так, виртуозная 

техника представленных стихотворений, несомненно, основана 

на достижениях «золотого века» русской поэзии. При этом 

лирический герой книги зачастую напоминает тютчевского. А 

«желанный самообман» с истоком в крылатом пушкинском стихе – 

«Я сам обманываться рад» – имеет уже более чем 

полуторавековую историю культурологических отсылок на будто 

бы присущую русскому национальному менталитету «склонность к 

самопожертвованию».

Но поэтическая актуальность авторского письма проявляется 

уже в самой манере подачи «вечных тем». Ей присущи не 

столько блеск и размах, сколько проникновенность и тонкость. 

Так, в «деликатной точности» проявляются тропы йоги – 

обороты тайных и явленных связей, ведущие сквозь 

сосредоточение образов к чистому созерцанию. И сразу же 

возникает желание приглушить и без того уже тихие полутона и 

последовать авторскому стихотворению без названия – туда, 

где:

...плывут, о цели не спросив,

плывут прозрачно и красиво

не чувства, боже упаси,

 а так, оттенков переливы. 

Другие рецензии:

Наталья Рожкова  "Любите небо, господа…"

«Русский переплёт», 30.I.200